Когда простой русский человек имеет дело с начальством, попом, помещиком, купцом – словом, человеком, который может и хочет его обидеть, он постоянно слышит одно слово: так по закону. Старшина его сажает в холодную «по закону». Описывают у него за недоимки последнюю овцу или верх избы «по закону». Поп дерёт с него за свадьбу или за похороны безбожную цену «по закону». Помещик «по закону» его штрафует за курицу, которая забежала в его сад. Если купец его обсчитывает или дерёт с него невероятные проценты, а он хочет сопротивляться, то опять ему грозят «законом». Всегда находится «закон», который помогает его врагам его обидеть или ограбить.
Ну, а когда он хочет искать правды, то закона он хоть не ищи. Искусают ли его барские собаки, когда он мирно проходит мимо помещичьей усадьбы, нанесёт ли богатый негодяй оскорбление его дочери, побьёт ли его становой, как бы его сильный человек ни притеснял, закона он себе не находит. Нет закона для бедного человека.
А происходит это по многим причинам. Прежде всего, законы у нас никуда не годятся, ибо теперь их пишет начальство и дворянство, что одно и то же, притом не спрашиваясь народа. Покажется им сегодня, что так надо закон писать, и пишут. Завтра им покажется, что закон надо написать иначе, и они его меняют. Это раз.
Затем, раз законы пишет начальство, то оно так и составляет их, чтобы хорошо было не народу, для которого законы пишутся, а самому начальству и всем тем богачам, которых руку всегда тянет начальство из-за личной выгоды. Это два.
Далее, чем законы сделать ясными для каждого, их нарочно запутали так, что и учёный человек в них не разберётся. Законов много томов с разными примечаниями и дополнениями и знать их хорошо не может даже самый опытный адвокат. Где же тут знать законы полуграмотному, а то и вовсе безграмотному трудовому человеку. И вот выходит так, что в этом запутанном законе всегда можно подыскать такую статью, чтобы белое изобразить черным, и наоборот. Закон-то самый можно повернуть и туда и сюда.
Адвокат богача всегда сумеет это сделать, а бедняк, у которого адвоката нет, или есть плохой, всегда остаётся в накладе. Это три.
Из этого для всякого должно быть ясно, что закон у нас специально и сделан для богачей, чтобы они могли, этим законом прикрываясь, грабить бедных.
Ну, а если к этому прибавить, что и суд-то самый состоит из чиновников, которые судят не по совести, а согласно приказанию начальства из дворян, то еще понятнее сделается, какой гнусный обман прикрывается этими словами о законе.
Наконец, и помимо скверных законов, помимо несправедливых судов, начальники и богачи творят беззаконие просто насилием. Чиновники придумали такой закон, что чиновника никто не может отдать под суд, кроме его же начальника, который его прикрывает. Например, если безобразничает становой, то под суд может его отдать один лишь губернатор. А жди, чтобы губернатор из-за мужика да отдал бы его под суд. Если сход сельский хочет судиться с помещиком, то должен составить приговор, выбрать уполномоченных, назначить известную сумму денег на суд. Приговор идёт к земскому начальнику и часто отменяется, как невыгодный для помещика. Это случалось не раз. Иди-ка, посудись при этих условиях с помещиком!
А если один человек вздумает часто судиться с помещиком, а особенно, если он в делах кое-что смыслит и прошеньица пишет бедным людям, то с таким и проще бывает расправа. Такого не раз и ссылали губернаторы, по доносу помещика или земского начальника, конечно, без суда, по особым данным им правам.
Да что тут говорить? и поговорка известна: «с богатыми не судись, с сильными не борись». Да всякий ребенок в деревне знает, что прав крестьянину своих не так то легко разыскать и что закон всегда тянет руку богача… Но не об этом мы хотим теперь говорить, не о бесправии бедняка, не о произволе начальства.
Не будем мы говорить и о том, что законы пишут исключительно чиновники из дворян. Не в том дело. Ясно, что народ сам должен писать законы через своих выборных. Конечно, будущее народное собрание должно быть выбрано всеобщим, равным, прямым и тайным голосованием, а не так, как теперешняя дума [ брошюра была написана до роспуска думы ]. Всё это ясно. Но и не о том мы хотим говорить, кто будет законы писать, а о том, откуда их взять? Как их придумать? Есть за границей государства, где законами своими народы довольны, так не взять ли оттуда?
Прежде чем решать все эти вопросы, нам надо разобраться в некоторых своих законах и на них убедиться, почему народ законами недоволен и почему эти законы не исполняются. Мы свои примеры возьмём из области крестьянской жизни. Города так или иначе приспособились к общим законам, взятым у нас большей частью из-за границы. Для крестьян же у нас всегда существовали и теперь существует особый закон. Объясняется это, по словам правительства, особой заботой его охранить права крестьянского сословия. Вот мы на частных примерах и посмотрим, как оно писало эти законы и как ими охранялись крестьянские права.
Возьмём закон, много зла наделавший крестьянству – закон о семейных разделах. Всякий деревенский житель знает, что раз задумали люди делиться, этому препятствовать нельзя. Можно семью насильно разделить, развести, но соединить людей насильно, когда они врозь тянут – нельзя.
После того как крестьяне вышли на волю, у них стало чаще и чаще проявляться стремление делиться. Женщины ли повздорят, старик ли очень требователен, а то и жесток бывает, семья делилась. Все, конечно, знают, что жить на два дома гораздо начетистее, чем одним домом. И если, зная это, всё-таки делятся, то значит невмоготу жить вместе.
Правительству эти постоянные разделы были не по душе, и не потому, что ему жалко было крестьян, что они беднеть станут, а потому, что оно испугалось за себя, испугалось разложения старинной патриархальной семьи. Прежде всего, с такой семьи легче содрать подати, когда она вся в кучке живёт, нежели когда она разделится на несколько домов. Затем, наше начальство прекрасно понимало выгоду иметь таких патриархов в каждой семье, которые бы строго следили за крестьянской молодёжью. Будь теперь, как хотело правительство, такие домохозяева, очень возможно, что сознание необходимой перемены всего государственного строя не вошло бы так легко в народ. Словом, решили разделы прекратить и издали соответствующий закон.
Этим законом о разделах искусственно создано несколько тормозов, причём тормозить должны были те, которым выгодно было сохранить неприкосновенность семьи. Рассчитывали, что раз им раздел невыгоден, они ему и не дадут совершиться, стоит им дать власть. Прежде всего, раздел поставили в зависимость от доброй воли старшего домохозяина. Выходило так: собственность всего двора принадлежит не всем членам этого двора, а старшему домохозяину. Между тем, у крестьян собственность в семье общая. Сын или не отделённый племянник скажет про лошадь: это моя лошадь, или это наша лошадь, но не скажет, что лошадь батюшкина, дядина. А раз отделился, он не назовёт лошадь своей или нашей. Часто бывает, что в семье есть старик, а хозяйствует не он и не старший сын, а меньшой, и все тому подчиняются. Закон домохозяином считает старика, а коль старик умер – старшего сына, между тем, часто хозяйствует без старика старуха, и все сыновья её, даже женатые, беспрекословно исполняют её волю. Всего этого закон знать не хотел и потребовал для раздела согласия старшего мужчины в семье. Рассчитывали, что из личной выгоды этот старший домохозяин до раздела семью не допустит.
Но этого тормоза показалось мало. Раздел каждой семьи передали на обсуждение схода, именно схода, а не суда, хотя, по-видимому, дело было бы проще и легче решить в суде, чем на сходе, где иногда до тысячи домохозяев. Разберись там! А выбрали сход потому, что на него надеялись больше, чем на суд. Думали, что он будет сдерживать делящихся, ибо он лично заинтересован в разделе. По законам о разделе каждая часть семьи после раздела должна иметь полномерную усадьбу, а отводить новые усадьбы, чуть не в полдесятины каждая, сходу неприятно. Затем над сходом висела круговая порука и ему патриархальная семья, с которой всегда можно содрать недоимку и подати скорее, чем с двух маломощных, должна быть более по вкусу.
Наблюдать над всем этим поставили земского начальника и дали ему полную власть, причём одно из требований к делящимся предъявлялось такое, чтобы обе части могли вести самостоятельное хозяйство. Понятно, что всякий земский мог к этому придраться, как хотел. И водворился в этом деле полный произвол. Один земский начальник разрешал разделы легко, другой, рядом, не давал делиться никому. Самовольно разделившихся заставляли жить вместе, сажали в кутузку, со старшего взыскивали долги младшего, ломали избы отделившегося – словом, мучили без конца. «Господин земский начальник не велел вам делиться!» объявлял старшина, и это был закон, а уж люди на деле-то разделились, хлеб врозь едят, и начиналась для людей чистая каторга и полное разорение!
Заимствуем из превосходного сочинения К. Р. Качоровского «Народное право» два факта, имевших место в Петербургской губернии.
В Царскосельском уезде делились два родных брата. Имея три душевых надела, они поделили их так: полтора одному, полтора другому. Земский начальник приговор представил к отмене, потому что дробить наделов, по его мнению, нельзя. Приказано было переделать приговор с тем, чтобы один брат получил два надела, а другой один.
В соседнем Петергофском уезде делились два сводных брата. Тоже всего было три надела. Тут понятно, права их на землю были различны, и сход постановил одному дать два надела, а другому один. Земский начальник через съезд велел пересоставить приговор, находя несправедливым этот раздел не поровну. Велено было сводным братьям дать по полтора надела, как раз то, что было запрещено в соседнем уезде родным братьям.
Что же получилось от этого удивительного закона? А получилось вот что. Там, где земские начальники сразу поняли, что остановить разделы нельзя никакими кутузками, там приговоры писались и утверждались начальством для формы. Там, где земские начальники захотели нелепый закон провести в жизнь, где они начали преследовать самовольно разделившихся, там получалась борьба между законом и начальством, с одной стороны, и жизнью, с другой. Что ни делали, как ни мучили людей, но остановить раздела оказалось невозможным, раз он крепко решён семьёй. Бились, бились земские начальники; накопились целые вороха дел о самовольно разделившихся, и, в конце концов, земские начальники должны были уступить понемногу. Нельзя, оказалось, плыть против течения.
В делах о семейных разделах все были против закона и против земских начальников, даже старосты и старшины, страха ради исполнявшие их волю, но в душе и между собой их порицавшие. Редко старший домохозяин, конечно, отец, да еще старый, помня старые времена при помещиках, когда палка стариков гуляла по спинам детей и баб, бегал к земскому начальнику остановить раздел силой. Почти всегда, даже строгий отец понимал, что никаким клеем не склеить семьи, которая разбилась на части; когда же старшим домохозяином был брат старший, то такому никогда в голову не приходило проявить свою власть старшего через земского начальника. Сходы тоже всегда на стороне делящихся. Сельское начальство тоже. И вот кроме истязаний земским начальником самовольно разделившихся, всё делается, как бы они были законно разделены: на сход являются оба, оба подписываются под приговором, живут врозь, причем один, если ему не дают строиться – на квартире…
Закон остался законом, и в жизнь не вошёл, несмотря на свою суровость, несмотря на наказания. Почему? а потому что он противоречил жизни.
Конечно, правительство не для пользы крестьян составило этот закон, а для денежной выгоды казны и для того, чтобы всю молодёжь крепче прибрать к рукам. Прежде её держало дворянство со своими розгами, а теперь ну хоть старика патриарха хотели над ними поставить с клюкой. Но были многие и такие, которые думали, что для самих крестьян будет полезна эта власть старика: ведь, кажется, ясно, что пока вместе семья живёт, она и хлеб жуёт, а разделились – разорились. Хотят люди разоряться, так для их же пользы надо их держать строгим законом. Забывают одно, что насильно мил не будешь. Ведь те, которые делятся, сами понимают, что они разоряются и предпочитают разорение постылой совместной жизни. Забывают и то, что если внутри семьи пошли раздоры, она все равно разорится и что ещё лучше, может быть, даже и с этой стороны ей разделиться. Сначала тяжело будет, но понемногу отделённый пообстроится, пообзаведётся и глядь, оба жителями станут, что немыслимо при внутренних раздорах.
Теперь даже вряд ли и из земских кто соблюдает закон о разделах, разве какой совсем глупый самодур или вовсе неопытный юнец. Жизнь взяла своё.
Возьмём другой пример: закон о переселениях на новые земли. Тут любопытно остановиться на побуждениях правительства издавать такой или иной закон.
До воли, т. е. до 1861 года, правительство с давних пор старалось привлечь в Сибирь побольше народу, потому что в ней жило так мало людей, что могло возникнуть сомнение, России ли, подлинно, принадлежат некоторые части Сибири. На что правительство поддерживало строго «права» помещиков на крепостных, но так ему хотелось видеть в Сибири побольше русских людей, что даже беглецам там радо было начальство и выдавало помещикам этих беглецов, уже когда нельзя было ничего сделать, чтобы их скрыть. Так было до воли, когда люди были прикрепощены к земле, когда, чтобы добраться до Сибири, стоило неимоверных трудностей – тогда правительство радовалось переселению, но переселенцев, весьма естественно, не находили.
Затем пришла воля, и вскоре после неё стали выходить один за другим законы, не только не поощряющие, но и всячески затрудняющие переселение. Стали требовать увольнительных свидетельств на местах, разрешений губернаторов, посылки предварительно ходоков. А появились эти законы как раз тогда, когда крестьян потянуло в Сибирь. А потянуло их потому, что вышла воля. Они этой воле поверили и думали, что, раз они люди свободные, то могут себе выбрать место жительства, где хотят. С другой стороны, оно хоть и стали свободны, но в соседстве у них остались всё те же помещики, которые и свободных людей грабили сначала барщиной, а потом дешёвыми ценами за труд. Крестьяне предпочитали бежать от такого соседства в Сибирь.
Но тут и появились эти законы, которые стали мучить переселенцев ни дать ни взять, как законы о разделах мучили самовольно разделившихся. Переселенцам не давали здесь распродавать своего скарба, сажали под арест, и когда те всё-таки уезжали, там не давали делиться. Если же кто возвращался домой, хотя бы из-за тоски по родному гнезду, то больше уже земли себе не находил.
Почему же так? почему правительство стало препятствовать крестьянам именно тогда, когда их потянуло в Сибирь? А тут уже вмешался личный интерес господ помещиков. Они поняли, что чем крестьян больше, чем у помещиков больше работников, тем дешевле им будет обрабатывать землю. И испугались, что, не дай Бог, уедут их батрачки в Сибирь. Не соображали они, что нарождается каждый год в России больше, чем помирает, на целых полтора миллиона людей, и что как ни работай железная дорога и пароходы, они и полумиллиона не перевезут в Сибирь, что, значит, бояться нечего. Но они – ведь чиновники наверху, которые пишут законы, те же помещики – испугались и ну издавать законы против переселения. Что же получилось?
А получилось вот что: чем больше крестьянам тормозили переселение, тем больше они переселялись самовольно. Многие из них окончательно разорились, немало и умерло в дороге и в далёкой Сибири от нищеты и отсутствия медицинской помощи. А мужик всё шёл в Сибирь, всё искал себе земли!
Но законам переселений ещё раз пришлось перемениться. Началась японская война; железные дороги заняты были всецело перевозкой войск сначала туда, потом назад. Переселение само собой прекратилось.
А теперь? теперь все министры только и говорят, что о переселении. Когда мужики требуют земли, когда даже полубарская дума хочет дать крестьянам земли, хотя бы по «справедливой оценке», министры возлагают все надежды на крестьянский банк и на переселение!
Почему же произошла эта перемена? Почему те же министры, которые десять лет тому назад считали не совсем благонамеренным стоять за переселение, теперь сами гонят в Сибирь крестьян? А потому, что господа помещики поняли, что опасно очень-то рассчитывать на голодных крестьян. До сих пор они давались им, работали чуть ли не задаром, но всему бывает конец. Пришел конец и терпению крестьянскому. И когда они грозно обратились к помещикам с требованием: земли! и решили подтвердить своё требование делами, тогда те и рады бы переселить добрую часть из них в Сибирь, да поздно. Тридцать лет «не пущали» и теперь рады бы погнать, да он сам не идёт, голубчик: он понял, что и в России ему будет земля, да получше и поближе Сибири.
Видите теперь, какие удивительные у нас пишутся законы. Пока крестьянам нельзя было идти в Сибирь, их появлению там радовались. Захотели сами крестьяне переселяться, их стали всячески задерживать, причём, конечно, никого не задержали, но лишь переселение из законного переделали в самовольное, из планомерного в беспорядочное. Наконец, когда переселение остановилось вследствие великих событий, происходящих в России, крестьян хотят чуть ли не насильно гнать в Сибирь.
Вот что значит, когда богачи думают лишь о своей выгоде. Часто достигаются результаты как раз обратные тем, каких они домогаются. Закон не исполняется, когда идёт вразрез с жизнью.
Третьим примером такого закона возьмём закон 93 года, запретивший, с одной стороны, производить частный выкуп земли отдельным членам общины, с другой, воспретивший всякие переделы земли в общине иначе как через 12 лет.
Между этими двумя частями этого закона, как будто, чувствуется противоречие: с одной стороны, выход из общины с землёй, а, следовательно, и постепенное распадение её затрудняется, с другой – уменьшаются права общины. Для чиновника то и другое понятно. Чиновники и богачи прежде всего боятся личной самостоятельности отдельных людей; поэтому они не прочь иметь дело с общиной, но только с общиной покорной, взятой под опеку. Мешая им делиться, когда и как хотят по новым или по старым душам, правительство и хотело учредить над крестьянством такого рода опеку.
Но и тут дело у них сорвалось. Правда, приговоры о переделах по новым душам стали писаться через 12 лет и ближе, но это вовсе не значит, что переделы прекратились. Наоборот. По исследованиям К. Р. Качоровского оказалось, что в двух губерниях различного характера, Владимирской и Саратовской, которые он подробнее других изучал, закон 93 года действия не возымел. Запрещённые им частные переделы продолжались как по-прежнему. Опека и тут не удалась. Известны случаи, где за недозволенные переделы земские начальники штрафовали и сажали не только старшин и старост, но и целые общества крестьян поголовно… а переделы всё-таки продолжались.
Любопытно, как у нас закон меняется по капризу того или другого правителя. Интересно проследить за двести лет наш закон о лесах. Петр Великий, увидав, как за границей берегут леса, всякую самовольную порубку постановил наказывать ни более ни менее как смертной казнью. Екатерина I и Пётр II отменили этот закон и позволили лес рубить свободно сколько угодно, благо его много было. При императрицах Анне Иоанновне и Елизавете Петровне лес рубить было опять запрещено, хотя и без смертной казни. Дальше, лес рубить Екатерина II разрешала, Павел I запрещал, Александр I опять разрешал, а с Николая I и по сию пору опять запрещается, причём наказание за порубку налагается то построже, то помягче.
Спрашивается после этого, что хорошо лес рубить или нехорошо? И удивляются, что наш народ не приучен к праву, когда законы меняются как старые сапоги. Не то, что народ, тут и учёный собьётся с панталыку: хорошо лес рубить или нехорошо?
Таких примеров можно привести сколько угодно. По закону так, а на деле совсем иначе. Закон пишется часто с задней мыслью, чтобы поддержать руку помещиков или иных богачей во вред крестьянам и трудящимся. И вот оказывается, что когда закон идёт против жизни, то он ничего, кроме страданий, беднякам не приносит, но и для богачей не достигает своей цели, потому что не исполняется. Жизнь сильнее бумаги и закона.
Вот о чём следовало бы прежде всего подумать нашим законодателям. Но этого они никогда и не сделают потому, что всю жизнь их интересы не только не совпадали с интересами народа, но и были прямо им противоположны. Не содействовать развитию народной жизни стремятся они, а затормозить её. Понятны поэтому их неудачи. Но это их не образумит. Они прекрасно понимают, что в конце концов жизнь народная возьмёт своё, но они всё-таки делают своё дело: хоть час да их!
Время их, конечно, проходит, и не стоит уж доказывать, что писать закон будет сам народ по средствам выбранных им представителей. Первая дума, дума полубарская, оказалась неудачна. Зато добьётся же, наконец, русский народ Учредительного Собрания, свободно выбранного на основании всеобщего, равного, прямого и тайного голосования, без различия национальности, вероисповедания и пола. Выработает Учредительное Собрание основные законы, и начнёт действовать, согласно его воле, постоянное Народное Собрание. Оно будет разрабатывать повседневные законы.
Естественно задать себе вопрос: как надо составлять эти законы? Что принять за их основание? Из-за границы ли перенять, какие там есть хорошие законы, или поручить своим учёным выдумать свои законы?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо попробовать уяснить себе, какой закон хорош и какой нехорош. В тех примерах, которые мы приводили, мы имели дело с законами, очевидно, дурными. Ведь не хорош закон, если он не исполняется, несмотря на все старания начальства, и если он ведёт лишь к напрасным страданиям и к озлоблению народа. Так было с законом о семейных разделах, о переделах земли и о переселении в Сибирь.
Прежде всего, закон хорош только тогда, когда он исполняется и притом исполняется не из-под палки, а охотно. Нужно, чтобы закон нравился населению. Возьмём закон о ворах и поджигателях. Если человек попадается в воровстве или в поджоге, его судят и, глядя по степени его виновности, наказывают. Хорош этот закон или плох? Очевидно, хорош, потому что само население помогает начальству этот закон исполнять: оно ловит преступников, даёт против него в суде показания. Уничтожьте этот закон и объявите, что воров и поджигателей закон не карает – да всё население взвоет и вновь потребует возобновления старого закона; а пока начнёт само делать то, чего не делают власти: будет расправляться с преступниками самосудом. Да в большинстве случаев сами воры и поджигатели не обижаются на закон, по которому их сажают в тюрьмы и ссылают на каторгу: они чувствуют, что закон справедлив и что они сами заслужили наказания.
Итак, вот когда закон хорош и беспрекословно исполняется населением; когда он соответствует народным пониманиям, желаниям, обычаям. А кто может знать эти народные желания, эти народные обычаи, как не выбранные от народа? Вот почему чиновники из дворян и писали скверные законы, которые всю Россию довели до теперешнего состояния. Вот почему необходимо Учредительное, а потом и постоянное Народное Собрание из выбранных всеобщим голосованием представителей народа.
Вот все эти народные верования, понятия и обычаи, вместе взятые, и составляют так называемое обычное право. Обычное право есть народное право в отличии того права, которое вылилось в наших законах и которое является не народным правом, не правом выходящим из воли и сознания народных, а правом, навязанным народу его же угнетателями. Ведь и крепостное право называлось правом. Было право пороть людей, засекать их до смерти, отбирать от них всё, что они зарабатывали – и всё это называлось ведь тоже правом!
Где же оно, это обычное право? Известно оно? Записано оно? Изучено оно?
В наших законах о волостных судах сказано, что волостные судьи руководствуются обычным правом. Это значит, что для них не обязательно справляться с теми законами, по которым суд разбирает дела между дворянами и горожанами. Умер крестьянин. Начинают его наследники судиться из-за наследства в волостном суде. Суд должен судить по обычаю. В городе бы жене отдали седьмую часть, дочери четырнадцатую часть и так далее. В деревне волостной суд может всё отдать вдове, дочери ничего не дать и т. д., всё по обычаю данной местности.
Так опять же по закону. А на деле, кто его знает, этот обычай? Вот, если бы он был в данной местности изучен и установлен, тогда дело другое. А тут ничего подобного нет. Суд – по обычаю, никому неведомому! И получается следующее: суд судит, как ему вздумается, часто сообразно с количеством поднесённого сторонами вина и другого угощения. А в конце решения волостного суда, делопроизводитель суда, он же почти всегда волостной писарь, неизменно пишет: а посему волостной суд, согласно местному обычаю, постановил то-то и то-то.
Вот вам и местный обычай и обычное право. Пиши, как вздумается, выноси какое угодно нелепое или беззаконное решение, и всё прикрывается словом: согласно местному обычаю.
Решение волостного суда обжалуется в уездный съезд, где восседают земские начальники и городские судьи, уже совсем с местными крестьянскими обычаями незнакомые. Утверждая или отменяя решение волостного суда, основанного в действительности на произволе судей, а на бумаге на местном обычае, съезд и хотел бы, да не мог бы держаться обычного права: он его не знает. Поэтому в съезде произвола ещё больше: покажется судьям, что волостной суд решил по справедливости, они утвердили решение; покажется им (помимо всякого местного обычая), что волостные судьи несправедливое вынесли решение – оно отменяется съездом опять-таки на глаз. Какое же, спрашивается, тут обычное право? Обычный у нас в России произвол тут действительно процветает, но обычного права нет и следа.
Между тем обычное право, свято сохраняемое и соблюдаемое крестьянами в разных мерах, существует несомненно. Более того, оно часто известно и волостным судьям. Пишущему эти строки приходилось не раз спрашивать волостных судей: вы такой обычай местный знаете? – Знаем! – Почему же вы его не применяете в суде? Ведь вы судите по обычаю! – Помилуйте: съезд непременно такое решение отменит, да ещё господин земский начальник оштрафует!
Вот во что обратился местный обычай волостных судов, и что он имеет общего с обычным правом!
Считаю не лишним привести несколько ярких и хорошо крестьянам известных примеров действительных местных обычаев. Наблюсти эти обычаи мне пришлось в Козловском уезде Тамбовской губернии. Впоследствии я проверял свои наблюдения в других местностях центральной чернозёмной полосы: оказалось, что распространяются эти обычаи не только на Козловский уезд, но на громадный район, живущий в одинаковых с Козловским уездом условиях. Спрашивал я крестьян московского промышленного района: там дело обстоит совсем иначе. Условия жизни другие. В иных обычаях, согласно этим жизненным условиям, и выливается народная мудрость.
Первый пример обычного права я приведу из области имущественных отношений. Дело идет о семейных разделах. Нелепость закона, изъявшего эти дела из ведения суда и передавшего их сельскому сходу, уже известна. Сходы не могут в каждом отдельном случае войти во все подробности раздела. Тем не менее, вот какой обычай соблюдается почти всегда при разделах. Я говорю, конечно, о разделе двух братьев после умершего отца. Это самый простой случай. Гораздо сложнее вопрос о наследстве бывает при сводных братьях, племянниках, не отделенных сестрах и т. д., но мы, конечно, не берёмся всё это разрешать теперь.
Вот правило, по которому делятся по обычаю два брата: земля делится по наличным мужским душам в обеих делящихся частях, если эти мужские души наделены по переделу. Если же у семьи одна, положим, ревизская душа на покойном отце или на дяде, то земля пополам, хотя бы у одного сына было три мальчика, а у другого три девочки. Постройки, скотина и прочее имущество пополам, хлеб наличный по едокам. Старая усадьба, всегда лучшая остаётся по большей части меньшому сыну. Иногда, впрочем, на старой усадьбе остаётся тот из сыновей покойного, который в действительности вёл хозяйство.
Я не имею времени долго останавливаться на рассмотрении этого обычая, но внимательный читатель может понять мудрость его. Впрочем, это такой обычай, который может быть применяем и применяется, когда дело доходит до суда и волостными судьями.
Но вот обычай, которого я никогда не видел применения нигде. Я убеждён, что, попробуй волостной суд вынести согласно этому решению, он получил бы выговор, а решение было бы отменено любым составом съезда. Дело идёт о женском обычном праве. Как поделить имущество после умершей женщины?
Прежде всего, я должен заметить, что наследственность по женской линии имеет некоторое значение в глазах крестьян, может быть, большее даже, нежели у других классов населения. Известно, что почти везде крестьяне, кроме фамилии, под которой пишутся в волостном правлении, имеют ещё так называемое уличное прозвище. Часто в большом селе государственных крестьян вы не найдёте человека, зная его настоящее имя, отчество и фамилию. Он сам часто своей фамилии не знает. Сам себя и все его называют по-уличному.
Свои уличные имена имеют и женщины. И имя это часто переходит от матери к дочери, хотя бы отданной замуж в другое село. Я знал крестьянку, которую сначала дразнили, а потом и серьёзно звали Блохой. Дочь её, выданная в соседнее село, называлась молодой Блохой. Маленькой Блохой звали уже и десятилетнюю внучку первой Блохи. Знал я и Цецарок, мать, дочь и внучку. У нас в высших кругах, раз девушка вышла замуж, она совершенно уже забывает своё девичье имя. У крестьянок, как видите, дочь наследует имя матери – конечно, не в поповских метриках и не волостных книгах, а в народном обычном праве.
Перехожу к наследству после умершей крестьянки. По нашим законам всё в доме крестьянина принадлежит старшему домохозяину. Этим поддерживается порядок. Ну, а на деле у крестьян имущество всё в целом принадлежит всей семье, которая работала вся, трудилась вся, чтобы накопить это имущество. Есть, впрочем, часть имущества, которая не принадлежит ни старшему домохозяину, ни всей семье: это имущество женщины: моченец, шерсть, пряжа и всякого рода холсты и ткани – вот женское богатство, накопляемое иногда в течение целой жизни бессонных ночей, вот сокровище и надежда русской бабы. Это богатство не входит в имущество семьи. При описях имущества для раздела, оно в приговорах не перечисляется даже старшинами и старостами. И только грубая, зверская рука станового и этих бабьих слёз не щадит, когда нужно взыскать недоимку. Как делятся мужики, так делятся и бабы, то есть мать с дочерьми. Не всякая замужняя дочь отделена от матери. Нет, есть выделенные, есть не отделённые. И когда старуха умирает, с незамужними дочерьми наследство делит и не отделённая замужняя. Это соблюдается свято и, какой бы ни был изверг муж или брат, он в бабьи холсты не вступается.
Спрашиваем теперь всех волостных судей и обывателей Тамбовской губернии: часто ли разбирались в волостных судах дела о бабьем имуществе, о разделе между бабами и о наследстве после старух? Смеем уверить, что если такие дела где и разбираются, то немало смеются над ним мудрые земские начальники на съездах. А если вышедшая замуж дочь будет признана наследницей после матери, как не отделённая, то мало того, что приговор будет отменен, но и председателю суда может легко влететь. А под всяким приговором все-таки подписывается, что волостной суд «согласно местному обычаю» постановил и т. д.
Нет, одно дело на Руси закон, суд, а другое дело жизнь, обычай. Прав у русского трудящегося человека нет, а есть с ним расправа! И волостной суд не права его защищает, а расправляется с ним.
Так же, как из прежде нами приведённых примеров о переселении, о раздельных приговорах и о переделе, так и из последних двух о том, как семьи делятся и о женском наследстве, мы можем вывести следующие заключения:
1) Наш закон, сколько над ним ни старались, как он ни мудрён, в деревне не исполняется, ибо почти всегда идёт вразрез с жизнью.
2) Закон только тогда исполняется, только тогда силён, когда население им довольно, когда оно не только ему не противодействует, но способствует его исполнению.
3) Население тогда довольно законом, тогда исполняет его, когда этот закон не только не противоречит жизни, но вытекает из местных обычаев, т. е. из самой жизни.
4) Такие местные обычаи у нас в России существуют, но в законе они не отражаются, как бы следовало.
Как вам кажется, читатель? если бы вышел закон, который бы узаконил семейные разделы, именно в тех частях, как это полагается у крестьян по обычаю, т. е. хлеб по едокам, имущество по сыновьям, землю по тем, за кем она числится – прошёл бы он в жизнь или нет? Конечно, прошёл бы и оказал бы громадную пользу. Теперь, хотя и есть такой обычай, хотя он и исполняется, но закон является тормозом. В примере о женском праве на собственность мы видим другое: мы видим, что целая область людских отношений совершенно не доходит до суда. С каким восторгом бы встретило население, в данном случае женская его половина, закон, который бы позволил обращаться в суд, зная, что в суде они найдут правду, согласно их обычаям и понятиям, а не надругательство над этим обычаем!
Вывод из всего этого простой. Закон нельзя придумывать так или иначе людям, которые наверху и которые вольны распоряжаться народом, как пешками. Закон должен идти снизу, из народных обычаев, из народной жизни, из народных понятий о праве. Тогда только он будет народу мил, тогда он будет исполняться.
Теперь у нас говорят о законе писанном, которым руководятся богатые классы населения и спрашивают, годится ли этот закон для крестьян? Или для крестьян оставить теперешний закон, основанный на обычном праве. Мы видели, как понимается нашими мудрыми судьями это обычное право. Да ведь, действительно, почему этот закон, основанный на обычае, должен непременно не быть написан, а должен быть в умах и сердцах судей?
Тут-то и кроется вся фальшь теперешнего положения. Отсутствие писанного закона для крестьян даёт суду возможность ссылаться на обычай никому неведомый. Таким образом, об обычае, об обычном праве только говорят. На деле же мы имеем полнейший произвол судей и их начальства.
Когда нас спрашивают: что из двух? Оставить ли суд по обычаю или распространить на крестьян законы, по которым судят богатых людей и горожан? Мы должны ответить, что ни то ни другое для крестьян никуда не годится. Насильно пересадить к ним общий городской закон окажется немыслимым и поведёт при введении его лишь к ряду недоразумений и насилий. В жизнь же всё равно он не войдёт. С другой стороны, не писанный закон поведёт всегда к произволу.
Нужно ни то ни другое. Нужен закон писанный, но не измышленный чиновничьими головами, а взятый из жизни, из обычая. А сделать это, конечно, не так легко. Много лет ученые люди занимаются этим вопросом, но он далеко не решён. Чего то, значит, и в учёном исследовании не хватает. А не хватает в этой работе участия в ней самого народа. Законы написать недолго. А долго собрать для него материалы, т. е. изучить народные обычаи, народную жизнь.
Вот в каком законе нуждается наш народ. И он не успокоится, пока его не добьётся. Теперь нас могут спросить: хорошо, вы изучите деревенские обычаи, хотя бы с помощью самого народа, напишите соответственно с этим законы. Ведь это будет закон сельский, мужицкий. А как города? как господа? Неужели и им подчиниться мужицкому закону? Или же иметь два закона, один для деревни, другой для города? Или один для крестьян, а другой для господ?
Другое возражение может быть сделано вот какое, да не только два закона, сельский и городской, придётся иметь, а много больше. Ведь обычаи-то не одни по всей России. Что город, то норов – говорит поговорка, и на этот раз не лжёт. Если вы вздумаете управлять Кавказом и Финляндией по тамбовским обычаям, то никакого толку не получится. Такой закон не привьётся кавказским жителем, точь-в-точь как закон о раздельных приговорах не привился в Тамбовской губернии. Получится прежнее насилие, прежнее недовольство, прежнее возмущение.
Оба возражения имеют свои основания. Теперь, действительно, в России два закона: закон барский и закон крестьянский. Закон барский, закон богачей – приблизительно, за некоторыми изменениями, один и тот же во всех, так называемых, образованных государствах. Разница в законах этих государств происходит не столько от различия обычаев и вкусов народов, сколько от случайных взглядов тех ученых и сильных людей, которым пришлось закон составлять.
Но однообразие этих законов происходит от того, что везде они писались с главной целью устроить хорошую жизнь для богачей и как можно подчинить им бедноту. Конечно, для видимости везде пишут, что закон для всех равен. Но самое это равенство перед законом само по себе величайшая несправедливость. Раз между богатым, т. е. сильным и бедным, т. е. слабым, существует такая разница, может ли закон быть равным для всех. Богатый, благодаря своим деньгам, может всегда и на суд повлиять подкупом или хлопотами, и нанять себе адвокатов, которые разыщут подходящий закон, чтобы их доверитель вышел сухим из воды, и правым, когда он не прав. Бедный и на суд повлиять не может и ничего не умеет на суде сказать в свою пользу. Самое равенство в данном случае уже есть неравенство. Закону следовало бы, чтобы быть справедливым, быть неравным для богатых и для бедных и специально защищать бедняков от притеснений богачей.
Этот барский закон очень мил барам и богачам как деревенским, так и городским. Городская беднота, рабочие, прислуга, тоже для единообразия на бумаге пользуется этим же законом, хотя ничего себе толку от него не получает. Пойдёт ли рабочий добиваться прав своих в суде? Нет! Он знает, что ничего там не добьётся. Он предпочитает до поры до времени молчать и терпеть. Если же рабочие чего и добиваются для себя, так не посредством закона и только нарушая закон. Для этого они в стычках действуют уже силой. Правительство, фабриканты, купцы, часто бывает, струсят перед этой силой и уступят.
Относительно крестьянского закона мы видели, что такого в действительности не существует: где он есть, он не исполняется, а где он полагается в форме неписанных местных обычаев, как в волостном суде, там переходит в полнейший произвол.
Таким образом, закон существует для богачей. Он их удовлетворяет. Поэтому и слышим мы постоянно одно слово: по закону! по закону! Бедные, т. е. трудящиеся, другими словами, громадное большинство русского народа живёт без закона, а от закона видит себе одно страдание. Поэтому закон должен быть весь переделан и написан так, чтобы он удовлетворял потребностям и привычкам всего народа, а не одних богачей.
Потребности же всех трудящихся более или менее одни и те же: они требуют защиты от притеснений богачей. В этом главном требовании народа сойдутся и рабочие и крестьяне, и Великороссии, и Малороссии, и Кавказа, и Польши. Надо переменить главные основания законов, чтобы ничего похожего не было на теперешний строй. А так как страдает народ от одних и тех же причин, то решение вопроса везде может быть одно.
А когда общие основания будут изменены, тогда понятно, для каждой местности закон должен быть приспособлен сообразно с местными обычаями и привычками. Если бы закон очень пригодный в Тамбовской губернии стали бы насильно вводить на Кавказе, то получилось бы грубое насилие, и закон опять же не был бы исполнен.
Мы уже говорили, и это не требует дальнейшего разъяснения, что закон должен писаться самим народом через его выборных. Ясно из этого, что главные законы, которые должны ввести на Руси новые порядки, должны быть составлены выборными всего народа и крестьян и рабочих, и Кавказа и Сибири. А кроме того, отдельные части государства должны иметь право разработать свои местные законы, которые вытекали бы из местных обычаев. Тут будут и законы о семейных разделах, и о собственности женщин, и всякие другие имеющие не общее значение для всей России, а лишь местное. Чисто крестьянские законы, нужные только в деревне, должны разрабатываться крестьянами, специальные законы о фабричных рабочих – рабочими. Ясно без объяснений, что никто лучше самих крестьян и рабочих не знает крестьянских и рабочих обычаев.
Понятно, что на помощь различным народностям, различным классам населения должна прийти наука. Многое в изучении народного быта, который должен лечь в основание законов, уже сделано исследователями, вроде земских статистиков. Многое осталось ещё сделать как путём изучения различных крестьянских дел, хранящихся в судах и различных канцеляриях чиновников, так и путём опроса населения.
Теперь всё начальство крестьянское, все эти земские начальники, да предводители, да исправники, все эти народные пиявки, являются на сходы, только чтобы ругаться да учить крестьян, да навязывать им под видом закона свои беззакония. А когда будет не начальство, а народом призванные люди на сходах, они не учить будут народ, а учиться у него. Сход может из своей среды выбрать выборных, кого он считает посправедливее, поумнее, поопытнее. Под руководством людей науки они уяснят разные вопросы. Их ответы могут быть прочитаны на сходах, изменены, исправлены. И так в одном селе, в другом, везде. Сопоставьте это по волостям, по уездам, по губерниям, по областям, и вы получите разрешение этих жизненных вопросов, данное самим народом. Тогда, только тогда можно спокойно, сознательно, а не в потёмках писать угодный народу закон.
Трудно даже и предвидеть, к чему придёт народная мудрость после свободной работы. Тем не менее, и теперь можно сказать безошибочно, что основания будущего закона будут совсем другие, нежели теперешнего.
Какую цель преследует теперешний закон? Одну: всячески обставить жизнь так, чтобы богачи могли притеснять бедняков. Если хорошенько разобраться, то в этом убедиться весьма легко. Лишь для отвода глаз говорится о равноправии.
Все законы вертятся вокруг одного: священного права личной собственности. Все остальные законы: военные, духовные, уголовные, даже международные – все косвенно имеют ту же цель, чтобы богатый богател и, сам ничего не делая, легче отнимал суму у нищего. Ведь в этом всё и дело.
Простой разум говорит, что народ, как только поймёт, в чем дело, не даст себя обирать небольшой сравнительно кучке людей и переменит все эти законы. Так сделает сознательный народ. Но и до сего времени бессознательный ещё народ держался и держится совершенно других основ в своей жизни постольку, конечно, поскольку жизнь не коверкалась жестоким начальством и несправедливым законом. Если мы попробуем разобраться в его обычаях и стремлениях, мы не только увидим, что он искони весьма далёк от того толкования права личной собственности, которое ему даётся богачами, но и убедимся, что его воззрения как раз обратные.
Начнём с того, что рассмотрим право собственности внутри семьи. У богачей закон ясный. Отец семейства – глава – полный хозяин всего имущества. Сын или дочь могут по дому помогать отцу в накоплении богатства, работать больше его, но у них ничего нет. Глава может их прогнать без гроша, может их лишить наследства, может их сделать нищими и богачами по произволу – это его воля. Он глава – они рабы. Жена тоже, если не имела приданого, до старости не имеет ничего, как бы она не старалась вместе с мужем приобретать накопленное богатство.
Тот же порядок стремилось ввести наше правительство и в крестьянстве. Всячески усиливалась власть старшего домохозяина. Члены крестьянской семьи по закону совсем бесправны. Мы уже видели, что разделиться без согласия старшего домохозяина семья по закону не может. Младший член семьи не может получить паспорта без согласия главы семейства, хотя бы он имел прекрасный заработок на стороне, а глава пьянствовал дома. По закону старший домохозяин не платит по долгам других членов семьи. Чтобы он ни делал, как бы ни пьянствовал, какие бы глупости ни предпринимал – он хозяин, он властен разорять семью.
Эта забота об усилении власти старшего домохозяина считалась признаком благонадёжности, и отстаивать эту власть призывались попы, учителя. Помещики им помогали. Все толковали про власть старшего.
Ну, куда ни шло, когда старшим домохозяином является отец, а то тоже право даётся законом и старшему брату.
Нужно было это по разным причинам. Если старшему домохозяину дать большие права над семьёй, он будет доволен этим законом и потому будет стоять за старые порядки. Сход состоит из тех же «стариков». Следовательно, все пойдёт по старому. А если молодёжь и задумает что-нибудь такое на счёт воли или неповиновения властям, «старики» их живо образумят.
Люди, у которых есть большие права над другими, понимают, что такое власть, и, чтобы самим её сохранить над подчинёнными, готовы и над собою признать власть начальства. Наконец, и в денежном отношении выгоднее казне иметь дело со старшим в семействе. Легче с него взыскивать подати, нежели было бы без него. Все эти соображения и побуждали наше правительство всегда стоять горой за власть старших.
Теперь посмотрим, как дело обстоит в действительности. Является ли всегда хозяином тот, который в списках волостного правления значится таковым. Далеко нет. Как старик становится малоспособен к работе, он обыкновенно от хозяйства отстраняется, а ведётся оно сыном, часто младшим. Делается это само собою. Нужно ли что купить, продать, земли ли снять у помещика или наняться на работу, или съездить хлеб продать на станцию, берётся за это обыкновенно с молчаливого согласия семьи тот, кто к этому наиболее способен. Мало-помалу он и в волость начинает ходить подписывать условия или расписки. Затем он является на сход и подписывается под приговорами в числе домохозяев, нужды нет, что дома у него отец и старший брат. Разделу семьи старшой сам обыкновенно не препятствует. А когда он и пробует обидеть отделяющегося, то ему этого не дают соседи, сход, местный обычай.
Выходит так, что имущество крестьянского дома принадлежит не старшему домохозяину одному, а всей семье. Как его обидеть? Говорят про отделяющегося сына: ведь он тоже работал, наживал добро своим горбом. Хозяйствует тот, кто больше и лучше трудится.
Эта общность имущества, принадлежность его семье, а не лицу является прямой противоположностью тем законам, которыми руководствуются богачи и горожане. Это первая особенность крестьянского обычного права, идущая в разрез с законом, всегда привязывающим имущество к лицу.
Не противоречит этой общности имущества и тот обычай, про который мы говорили, что у женщин своё имущество, которое и наследуется дочерьми. Этот обычай, во-первых, объясняется тем, что женщина одна работала над ним: мочила и трепала моченец, стригла овец, пряла, ткала, красила. Во-вторых, этому женскому праву на холсты и сукна соответствует их обязанность одевать всю семью. За остальную работу женщина получает долю из общего имущества, например, старуха известную сумму деньгами на помин её души совершенно также, как и старик, переставший работать.
Другая особенность крестьянских обычаев в отношении права собственности та, что имущество считается как бы не отделённым от того, кто трудился над его приобретением. Он трудился, его обделить нельзя. Это и есть то трудовое начало, которое лежит в основании в его понимание крестьянами человеческих отношений. Как наши попы, начальники и помещики ни стараются выдвинуть семейное начало, это им не удаётся. Перетягивает начало трудовое.
Возьмите отделённого сына. Он свою часть получил. Коли сгорит он или иначе как разорится, отец и братья кое-чем ему помогают, больше трудом, но как милость, не больше. Судиться отцу с отделённым сыном не считается предосудительным. Раз люди работают врозь, как бы прекращается и семейная их связь.
Возьмём обратный пример. Незаконный сын жены, с которым она выходила замуж, получает, коли он трудился со всей семьёй, такую же часть, как и законные дети. Уж на что будто строго судят не только родивших девушек, но и детей их. Там пусть попы мечут в него свои фарисейские громы, а раз он трудился вместе – получай свою часть! Так же получает свою часть приёмыш вовсе чужой, если он вместе наживал добро, причём имеет преимущество перед родными сыновьями, если они не трудились вместе. Так, если сын живёт на стороне, в дом ничего или очень мало даёт и кормится там со своей семьёй, хорошо ли он или плохо живет, он, лет через 10 – 12 жизни врозь, теряет своё право на часть из домашнего имущества – он его не наживал, а приёмыш наживал!
Теперь спрашивается, какое чувство прочнее сидит в сознании народном: чувство семейное, чувство родства или чувство людей, хотя бы чужих, но совместно работавших над приобретением имущества? Конечно, второе. На этом вся семья крестьянская основана, а попы да законодатели хотят всё основать на кровном родстве, непременно освящённом тем же попом. Вот и получается разноголосица между законом и народным сознанием.
Теперь во всей России крестьянство пришло к сознанию, что по-прежнему жить нельзя, что земля должна перейти от помещиков к ним. Откуда взялось это понятие? Ведь не говорят же они, что следует отобрать дома, фабрики и разное другое имущество. Они говорят про землю. Им противно, что они землю пашут, а доходы с неё в виде аренды или самый урожай, идут не им, на ней трудившимся, а тунеядцу, который палец о палец не ударяя, пользуется результатом их работы. Я пашу землю и убираю с неё хлеб, мой должен быть и урожай. Трудящемуся по труду его. Вот понятие о труде, которое давно глубоко сидит в русском человеке, но которое только теперь им начинает сознаваться и выливается в крик: земли и воли!
А закон наш крепко держится как раз обратного. Хотя бы помещик ничего не делал, ничего не умел делать, жизнь бы всю свою проводил за кутежами и за развратом – всё равно, раз у него купчая в кармане, мужики должны день и ночь обрабатывать его землю, а доходы должны течь в его карман. И министры в думе назло народу твердили одно и то же: священное право собственников, заслуги дворянства перед родиной и т. д.
Вот оно, величайшее противоречие между законом и жизнью. Священное право собственника, т. е. право загребать жар, с одной стороны, и право труда, т. е. право всякого трудящего на то, что он своими руками выработал на матери-земле, с другой.
Право труда – вот то великое начало, которое ляжет во главу угла нового народного закона, когда народу удастся скинуть то проклятое ярмо, под которым он теперь изнывает.
Насколько это понятие крепко сидит в народе, видно из того, что как только впервые собрались в думе кое-какие народные представители (мы говорим кое-какие, ибо разве при таких условиях гнёта и военного положения могли быть избраны настоящие представители народа?), как только они собрались, так те из них, которые, действительно, отражают народные желания, поспешили собраться в трудовую группу. Они выступили во имя права труда, во имя права трудящихся на то, что они заработали. И скрежещут зубами правительственные защитники священного права собственности и рады бы засадить в крепость, а то и вовсе избавиться навеки от этих людей, так смело говорящих – но не смеют! Они чувствуют, что за ними народное сознание, народное право, право труда!
Но это право труда еще не всё хорошо. Получат доходы с земли те, которые её обрабатывают без батраков. Удовлетворится ли этим народное сознание? Успокоится ли русский народ? Думается, что нет, ибо, кроме права трудящегося на всё, что он заработал, есть кое-что ещё.
Поясним это на примере.
Возьмём общину, т. е. общество крестьян, наделённое землёй. Громадные труды наших статистиков, а в особенности труды К. Р. Качоровского, без сомнения, доказали, что число переделов земли растёт с года на год. В старину закон знал распределение земли по тяглам, т. е. по числу способных работать притом и женатых мужчин. Почему земля давалась по тяглам, понятно. Пользующиеся землёй должны были нести и связанные с землёй повинности, т. е. платить оброк. Понятно, что если землю разделить по тяглам, будет с кого взыскивать лежащие на земле подати. На севере, где земля плоха и где она обременена непосильными платежами, система тягол осталась и поныне. Это не значит, что там люди отказываются вообще от земли. Нет, но при настоящих условиях её держать невыгодно. Земля, обременённая непосильными платежами, является обузой и её как таковую возлагают на более сильных.
Но там, где земля меньше обременена платежами, как, например, в чернозёмной России, крестьяне поняли, что несправедливо землю давать по тяглам, и перешли на распределение земли по наличным душам. К сожалению, по вековечному предрассудку, делили землю только по мужским душам, - женщинам земли не полагалось. Последнее время крестьяне поняли, что женщине хлеб нужен столько же, сколько и мужчинам, и стали переходить к наделению по едокам. Есть местности, где этот переход делается с такой быстротой, что в какие-нибудь десять лет большая половина земли уже распределена именно по едокам.
Мы видим, что старания правительства остановить переделы не привели ни к чему, и что чем больше тормозят переделы, тем больше и тем решительнее они делаются крестьянам помимо всяких законов.
Кажется на первый взгляд весьма странным, что люди всю свою жизнь выкупали землю и вдруг через сорок лет при переделе, если у них число едоков убавилось, у них часть земли, иногда очень много, отбирается и передаётся людям, которые её не выкупали. И делается это не насилием, а часто единогласными приговорами целого схода. Как объяснить эту несправедливость с одной стороны и эту уступчивость с другой?
Тут уже не право труда, ибо и до передела в пределах надельной земли только трудящиеся пользовались плодами трудов своих; только один работал больше, имея больше земли, а потому и урожай собирал большой, другой имел меньше земли, меньше работал и меньше получал хлеба. Первый кормился и имел избыток; второму не хватало на пропитание и он голодал с семьёй. Вот это неравенство в праве на землю и кажется народу несправедливым и он делит землю в ущерб более богатому, её выкупавшему, и на пользу бедному многосемейному. И это делается не в одном каком-либо месте, а, как доказывают статистики, почти повсеместно. И если не везде ещё производятся переделы, то главным образом потому, что и закон и начальство тормозят их. Ответы, которые дают крестьяне, не дают возможности сомневаться, что, когда будет снята с крестьян мертвящая опека самозваного начальства, переделы будут производиться всё скорее и полнее.
Народ переделяет землю по нарождающимся едокам. Землёю, по его мнению, должны пользоваться в равной мере все члены общины. Тут мы имеем дело с другим правом, правом не голодать, правом на жизнь, правом на труд. Мало, по мнению народа, иметь право труда, т. е. чтобы всякий пользовался всем, что он выработал, надо ещё, чтобы он имел право на труд, т. е. чтобы он всегда нашёл ту землю, на которой он мог бы трудиться и плодами с которой он бы пользовался. Вот те два права, право труда и право на труд, которые глубоко вкоренились в народное сознание. И то и другое заключаются в его крике: земли!
Стоит ли говорить, что раз народ считает справедливым наделить землёй в пределах общины всех едоков этой общины, он не может не признать права на труд, т. е. на землю и всякого другого человека, желающего её обрабатывать в пределах всего государства. И вот, когда вы разговоритесь с сознательным крестьянином и спросите его: ну что же безземельный сын николаевского солдата, или дворовый, или даже поп, или дворянин, желающий сам пахать землю, неужели они не должны её получить в таких же размерах, как и крестьянин? Он не может вам не ответить, что совершенно всё равно, кем человек значится в своем паспорте, и что если он действительно желает трудиться, то и земля должна для него быть. И если не хватит земли всем столько, сколько люди могут её обработать, то во всяком случае они должны её получить столько, чтобы им хватило на жизнь без голодания.
Вот основное понятие о правах человека, глубоко сидящее в русском народе. Вот что он признает и провозгласит, когда он свергнет с себя иго богачей и начальства. Он заменит священное право собственности и право семейное, так как они теперь понимаются строго проведённым трудовым началом, т. е. правом труда и правом на труд. Эти права в скором времени в народном сознании распространятся на все виды собственности и производства, т. е. на дома, фабрики, капиталы, но пока обнимают собой только землю. Зато отношение к земле вылилось в такое яркое представление, что никакие силы в мире остановить осуществления их требования земли не могут. Понял народ также определенно, что земли без воли ему не добиться. Поэтому эти два слова стали неразлучны, как были они неразлучны в устах тех великих людей, которые тридцать лет назад с проповедью «земли и воли» пошли в народ, но тогда им приняты не были.
А добившись земли и воли, народ русский приступит к составлению для себя нового законодательства. Можно ли усомниться, что оно камня на камне не оставит из всего злостного хитросплетения, которым, как паутиной кровожадного паука, опутан теперь русский народ?
Кроме нескольких основных законов, которые обеспечат народу свободу и жизнь, остальные, чтобы быть народу угодными, будто разрабатываться на местах без насилия сильных народностей над слабыми.
Только так составится законодательство, которое не будет для всех пугалом, а под защиту которого охотно встанет всякий русский гражданин, какой бы он национальности и веры ни был.
1906 г.